С языка Улисса капает яд. Его едкий шепот прогрызает стены – и мои уши. Я согласился помочь ему, оставил сестру совсем одну – кто гарантирует мне ее безопасность в мое отсутствие? Растираю в пальцах сломанную сигарету – табак крошится, осыпается на пол. Судорожно вдыхаю острый, тошнотворный запах с ладони – Улиссовское табу на курево – он опасается даже таких смешных мелочей – выводит меня из себя. Опасается – совсем не верное слово. Он таится. Замирает осторожным хищником, не показывающимся из тени, пока не будет подходящего момента для удара. Его клыки – всегда наготове. Улисс обхватывает ладонями шею. Ожидание – мучительно. Вторая сигарета идет в расход, я раздумываю, не пожевать ли мне желтоватой папиросной бумаги, или не вернуться в спальни – проверить, как крепко спит Бусинка, и спит ли вообще, рассказали ли ей сказку и выдали ли сливочных вафелек, заныканных мною с обеда. Мысли о сестре сбивают меня. не дают сосредоточиться в липкой темноте. Улисс дышит слишком громко, чтобы сойти за призрака, и не способен раствориться в отсутствии света. Кажется, прошло около сорока минут, парочка беглых Псов, и за ними – сонный Локи, мне казалось, что в проёме мелькнули злые глаза Змеёвки, а может, мне только показалось. Может, и за Большого Пса я принял кого-то другого. Краски стерты.
Может, Улисс бы что-нибудь рассказывал. Не знаю, от чего я раздражаюсь больше – и осмысленно и непреодолимо хочу въехать ему в челюсть – то ли от неловкого молчания, то ли от его – пусть даже чисто гипотетического, с ощутимой вслепую ухмылкой рассказывающего о том, что ждет Зева. Почему-то он счел возможным предположить, что мне может быть интересна чья-то жажда власти. Грубая и грязная. Большой Пёс и тот – предупредительней и больше похож на строгую мамашу, перетаскивающую своих щенков из корзинки в корзинку.
Не удерживаюсь, курю. Хочу поинтересоваться – собственно, может, мы зря ждем? Пламя зажигалки выхватывает острые черты его лица – ярким всполохом. Искаженные ненавистью и предвкушением. Сладостно затягиваюсь – выдыхаю с хрипом в легких. Проверяю карманы – в отличие от Крыс – они мелкие, им удобнее, видимо, с бритвами бегать, я предпочитаю старое и проверенное средство – нож. Складной, перочинный. Всякий. Сгодится и кухонный, и проржавленный до рукоятки. Мой – выторгованный у Летуна – прячет свой единственный, смертельный коготь внутрь по-девчачьи глянцевого, лакированного корпуса. Если дождемся с новым заказом акриловых красок – Бусинка распишет его как-нибудь. Узорчиком, быть может. Захватываю ладонью брусок сложенного ножа – приятная прохлада. Мне кажется, что Улисс вновь скалится – хотя едва ли что-то можно понять в этой мгле, пепел с кончика сигареты осыпается искрами мне под ноги. Мне чудятся шорохи – бегающие мелкие лапки, переносящее на себе заразу, гибкие хвосты, любопытные маленькие носы с белоснежными вибриссами по бокам мордочки. Они где-то рядом.
Сколько сомнений у меня не вызывало бы это предприятие, отказаться я уже не могу. К тому же, если выбирать из двух зол, я выберу Улисса. По количеству мозгов он явно превосходит Зева.
С правого бока неожиданно появляется Большой Пёс. Обнюхивает будто бы, узнает меня – и иронично интересуется, кто это со мной. Ублюдочный лицемер. Спокойнее от того, что он не домогается до Бусинки, но сует свой нос в чужие дела. Может, и крысят, и Главную Крысу он учует лучше нашего – но кто попросит его присоединиться? Явно не я. И явно не Улисс. Ох, эта вожачья каста, стая внутри стаи. Огрызаюсь, что Локи здесь никто не ждал, и нес бы он свои два с лишним метра куда-нибудь еще. Предчувствуя интересности и будто нарочно растирая под подошвой осыпавшийся с моих пальцев табак, он продолжительно и вежливо раскланивается, отклоняясь в сторону со скоростью лесной улитки.
Нас спугивает грохот дешевых наушников. Больше спугивает он меня – верный признак приближающейся Крысы, разве что не мурлыкает надоедливую песню себе под нос. Шаркает стертыми кедами, натыкается в темноте на стены. От Крысиного дыхания холодок бежит по моей шее. Улисс – как струна, неестественно тонкий, разгоняет от себя волны тревоги. Они пульсировали бы красным, он похож на акулу – оскалившуюся мелкими молочными зубками. Хорошо, что Пёс ушел. Хорошо.
Улисс рывком прорывается вперед – и промахивается, крысёнок – мне кажется, что это – совсем не Зев, с тонким писком уносится в клубок коридоров. Дергать Улисса за рукав и просить остаться? Как глупо. Кто-то может решить, что Полозу страшно. Что Полоз боится. А ему давно не было так равнодушно, так безотносительно, как сейчас. Мы врываемся – влетаем аккурат в толпу, толпу, которую я слышал за стенами – шуршащую, копошащуюся по своим мелким крысиным делам. Прежде, чем успеваю достать нож, меня успели дважды полоснуть по шее – неглубоко, да не с той стороны, к моей удаче. По удаче моя Бусинка – мастер. В ее руках она плетется. И спасает меня – и уворачиваюсь, сбиваю с ног троих, как костяшки домино. Выходящая из облаков луна крадется светом по полу, выхватывает из темноты ирокез и рассеченный череп. Улисс где-то в месиве из Крыс. Их не меньше десятка – на нас двоих. О чем мы только думали? Нож входит мягко, как в масло. Руке тепло, отвратно скользко. Уже никто не сдерживает тишину, хотя и так – никто не орет, не вопит, не просит о помощи. Улисс погребен где-то под ногами. Отступаю к стене, она обнимает меня холодной известкой. Появляется кто-то третий. Кто-то, высокий, с острым запахом псины на одежде, отбрасывающий с себя мелких Крысят. Вытаскивающий меня. ирокез вместе с Зевом падает. Улисс поднимается – Улисс, торжествующий, смеющийся, его ухмылка колкая и липкая, как он не чувствует другой – почему она еще не прожгла его насквозь? Пёс, едва ли скрывающий трикстера, и наверное, далеко не уходивший от нас в предчувствии десерта.
Даже в темноте видно, как здесь грязно. Странно, что днем мы не присматриваемся. Фонарик – и откуда он появился только? – стоит на раковине, бодро освещая пятачок потолка. Пользы от него сейчас никакой, едва ли видно, как Локи, серьезный, собранный, смывает с рук чернильную кровь. Он в ней по локоть. Мягко журчит вода. Тихо матерится Улисс. Схватывает фонарик, по пути не забыв посветить мне прямо в зрачки, и осматривает свои боевые ранения. Посчитал царапины, чертыхается, жалуется на судьбу. Распирает его гордости – как тонко вышел из неравной борьбы, да и Зев – ну точно же он видел, точно! – упал, бледнея. Растекаясь той самой чернильной кровью. Которую сейчас смывает Локи с тонкокостных ладоней. Бросает на Улисса короткий, обжигающе презрительный взгляд, который тот с успехом игнорирует. Его больше заботит собственная удача.
Большой Пёс сверлит взглядом меня – скалится ядовито. Все жду, когда свой счет он предъявит мне. Обрызгав пол вокруг себя на два метра, он подходит ко мне, чавкая кроссовками, оставляющими темные следы. Заботливо интересуется – как я, не подрали ли бешеные грызуны? Хочу огрызнуться. Отворачивается. Остается серьезным, хотя голос дрожит от смеха – говорит, что не моя шкура ему так дорога, и что он всего-то не выдержал бы необходимости Бусинке объяснять, куда запропастился ее идиот братец. Испытываю непреодолимое желание дать ему по морде, даже съезжаю ради этого с подоконника – лицо отчаянно саднит, и я уверен, что взгляни я в зеркало, оно тут же обрисует меня, покоцанного, помятого, как после атаки стаи бешеных кошек. А Улисс все не затыкается. Бурчит и бубнит.
Меня угощают сигаретой – взамен выпавших из кармана в потасовке. Локи прикуривает сразу на двоих, зачем-то закрывая спичку от несуществующего ветра. Он – один из немногих, кто предпочитает изводить блоками спички. Теперь пахнет серой и совсем немного – гарью. Тиски ночной духоты понемногу отпускают тело, и я все меньше забочусь – что мы найдем утром. Это же утро, правда?
Бусинка ловит ресницами рассветное солнце. Покачивается на постели, охает при виде меня, мокрого – радикальные методы Локи – поставить меня под ледяной душ для приведения в чувство, стягивает с меня одежду, ничуть не смущаясь соколиного взгляда Харибды, из-под полуприкрытых век. Я уверен – обернись я, поймаю ту же снисходительную улыбочку. Которыми меня кормил Локи полночи.
Мне достаточно только одной. Я могу обнять ее ладонями и впитать ее губами.

Бусинка едва дышит, ее теплое, невесомое дыхание греет мне шею. Мы лежим бок о бок, сросшиеся ребрами, сцепив пальцы, я застыл в попытке обнять ее крепче. Темнее, чем сейчас, еще не будет очень долго, и, возможно, не будет никогда. Время вязнет, замедляется, спотыкается, как лошадь – в дождевой грязи. Останавливается передохнуть – приветливо машет всем путникам, которых застала эта гроза. Стены пульсируют. Дышат. Я слышу шаги, и не хочу оборачиваться. В спальне никого не осталось – кроме нас с сестрой и Харибды, сидящего на подоконнике. Он вглядывается в ночь, и – кто знает? – он видит сквозь нее. курит. Вокруг него – пепельное душное облако, жадно тянущееся к нам. Я не даю ему приблизиться, шикаю на него – полу-змей, полу-дракон, прикрывающий сокровища дряхлым, ободранным кожаным крылом. Мое сокровище все никак не желает уснуть, ее бьет озноб – не от холода. Сквозь прикрытые веки можно рассмотреть обступающую нас армию мрака, чернильные знамена, алые голодные глаза на бледных лицах со звериным оскалом. Закрываю глаза. Я не хочу их видеть. За ними следит Харибда? Смотрит, как время тщетно пытается восстановить свой шаг?
- Родной?
- Да?
- У тебя тоже есть это чувство?
- Смотря что ты подразумеваешь под ним, милая. – говорим шепотом. Хотя Харибда все равно слушает. – Бесконечности? Это же не первая Самая Длинная твоя ночь.
- Знаю. просто эта – как Самая Последняя из Длинных. Или самая Длинная из Последних. Так, как сейчас, никогда уже не будет.
- Я знаю. хватит об этом думать – спи.
Она вздыхает, ее молчаливое «легко сказать». Тьма проползает между нашими объятиями, ее касание – совсем не страшное, просто слово запыленное годами, старое и обветшалое. Так передает в ладонь свое застарелое, мертвое тепло заброшенный дом. Я волен выйти отсюда, ночь примет меня, удержит – как своего, блуждать в сумерках по Дому. Он – дружелюбный хозяин-вервольф. Безопасен только в безлунные ночи, с втянутыми когтями. Как видится он Бусинке? Зияющие пасти дверных проемов, клыкастый, шумный зверь. В нутре у Левиафана – тоже тепло и кажется безопасным находиться.
Слышу топот. Переругивающиеся, нетерпеливые голоса. Ищут меня, несомненно – затаив дыхание, жду. С подоконника бесшумно падает Харибда. Цокает на них, оглядывается на нас с сестрой – я ловлю его быстрый одобрительный взгляд, прежде, чем он скрывается вместе со всеми.
Бусинка вжалась в меня каждой косточкой. Боялась, что я уйду, что я оставлю ее здесь, маленькую и хрупкую. Обнимающую себя за плечи, сгибающуюся в испуганный клубочек. И ее обнимет этот осьминог цвета южной ночи, может – даже ласково, по-отечески. Его хватка переломит ее дыхание.
Она выпускает мою руку – к ней сразу проползает холод, единственный холод, который нельзя стерпеть – от ушедшего разделенного тепла – но только затем, чтобы проползти ладонью к моим ребрам. Меня удивляет – разве она не чувствует змеиные чешуйки вместо кожи? Дышу ровнее – я словно завис посредине обортнической трансформации, нет ничего нелепее, чем человек, отдаленно смахивающий на плохую копию рептилии. Прикусываю язык – нормальный, не раздвоенный – и тихо смеюсь. Бусинка с легкой обидой выразительно сопит, а я даже не могу объяснить ей, что меня так веселит.
- Если ты хочешь, мы можем пойти прогуляться.
Бусинка отчаянно мотает головой и зарывается еше глубже в меня и в подушку. Мы можем лежать так целую вечность, пока окончательно не срастемся боками и не превратимся в двуглавого дракона, у которого, как в сказках – одна голова вегетерианец, а другая жжет города. Вместо трона – скалистый уступ на самой высокой горе. Она смотрит на восток – на вылупляющееся из-за горизонта солнце, а я – на запад, как все тот же горизонт – самый известный на свете уроборос, пожирает свое дитя. В острые уши шепчет ветер.
Едва касаюсь пальцами ее нежных скул. Бусинка жмурится, блаженно и спокойно. Губами повторяю знакомый пальцам путь, до уголка рта. Не хочет засыпать – вдохнем сон насильно.
Совсем скоро часы одумаются, и бодро затикают дальше. Нужно только переждать. Самый темный час – перед рассветом.

В дурных снах все видится иначе. Можно свалить всю вину на неудобный угол обзора или странную, неестественную темноту, проступающую туманом из углов. Краем глаза можно заметить отблески полыхающего мрака – как в зрачказ оборотня. Такой звериный обзор, сужающийся только до прямого взгляда. Перед которым зачастую совсем не то, что желаешь увидеть.
Тронный зал материализовался из сна. Возник из ниоткуда, посреди пустыни и редкой жухлой травы, врастал холодными, мрачными стенами, захлопывающими в клетку, и где-то за ним – коридоры и теснящиеся башенки, свет факелов и шорох призрачных шагов – типичных обитателей заброшенных домов. Как загадочно – такое уютное, и с виду обжитое жилище, без единой пылинки на блестящих мрамором полах, и ни одной души, ни одной суетящейся прислуги, почтительно расшаркивающейся с кувшином домашнего лимонада, ни камердинеров, ни сурового вида стражи – с металлическим блеском глаз из-под шлема, словно бы говорящим «я за тобой слежу!». Нет-нет, да и положил утянутую булочку назад. И фамильную серебряную вилку вернешь на скатерть. Определенно, это было самое необычное из всех сердец королевств, о котором только ей доводилось слышать или читать. И зал – слишком узкий для его длины, он кажется бесконечным рядом колонн, уходящим к далекой стене, по периметру развешены факелы – горящие две сотни лет, от их света рождаются пугающие тени, прячущиеся за колоннами, медленно, хищно ползущие к просящему. Шаг за шагом – не разворачиваться же теперь, почти дойдя до желаемой цели? Она чувствует себя не к месту бедно одетой, ноги странно покалывает – она то и дело опускает взгляд на свои дорожные алые туфельки, грязные от дождливой дороги. Ей кажется, что она и не идет вовсе – почти что парит над полом, едва задевая его, почти бесшумно. В руках нет даже корзинки для продуктов. Когда она пытается задуматься – как же она добралась сюда, и как выжила, пройдя добрую половину Великой Пустыни без еды и воды, сознание мгновенно вытесняет и вопрос, и нужный ответ.
Позже, все позже.
Трон не пустует. А ей хочется от того бежать быстрее, кровь стучит в ушах от испуга и радости, еле держит себя в руках, чтобы не сорваться – следует степенно, вымеряя шаги по выдохам. Тени принюхиваются к ее одежде, и не разнюхав ничего для себя полезного, отступают, переругиваясь, цапаясь друг с дружкой. Следует за ней неотступно, опасаясь полосы яркого света посредине зала – возникшей словно по колдовской воле, ни солнечный свет, ни пламя факелов не достают до него. Тропинка золотистого луча ведет к трону, и она ей верна, оберегаемая свечением, никто из теней не осмеливается сунуться к ней. А ее ждут. На троне застыл – изящно подперев рукой подбородок, развернувшись в полоборота, Исполнитель Желаний, Трикстер, Бог Коварства. Локи. Не имея будто никакого интереса к посетительнице, он смотрит чуть вбок, все-так же небрежно облокачиваясь на подлокотник сверкающего золотом трона. Во всем зале – преобладают золотисто-зеленые оттенки, самое невероятное сочетание, как можно было бы придумать, ибо ничего так не боится изумруд, как быть без вести забытым в соседстве со старым пройдохой золотом.
И где-то за спинкой трона непременно прячется Ёрмунганд. Еще совсем маленький змей, позже способный поглотить весь океан.
Свет по бокам, обманчиво казавшийся падающим сквозь витражное стекло, тоже будто льется из ниоткуда. Она замирает, неловко кашляет, оправляет юбку. Сперва ее касается его улыбка, и только после – его взгляд. Вдумчивый, вкрадчивый, заглядывающий в самые глубины хрупкого девичьего сердца. Взгляд, безошибочно определяющий ложь – хотя ведь для него и не существует понятий истины и лжи, трикстер всего-то не любит оставаться в дураках. Взгляд, точно знающий – зачем пожаловали, и что истребовать взамен.
Она твердо решила не хитрить и быть честной.
Улыбка по-прежнему играет на тонких губах. Она кажется потаенной, как если бы трикстер пытался ее скрыть и спрятать. До смешного рыжий, и как у всех рыжих – даже на бледной коже наследного принца проступают веснушки на скулах. Видимо, даже если он и находится всегда и все время, солнце успевает поймать его лицо в свои теплые руки. Ей хочется улыбнуться в ответ. Веснушчатые люди не могу быть опасными.
Она пытается присесть в подобии реверанса, и удивляется, как неловко у нее это выходит, будто бы тело чужое и не желает слушаться. Боится ненароком себя разбудить – резким движением или громким звуком, зацепившимся эхом в силки колонн, ничто не может быть обиднее лишиться этого прекрасного видения по какой-то глупости. Пришло время просить, но Локи опередил ее, одаряя самой великолепной из всех его улыбок, его озорная рыжина катастрофически выбивалась из таинственности, которую он создал вокруг себя.
- Ах, гостья! Из дальних краёв! Должно быть устала, душенька?
Она вымученно кивает, старательно и любезно улыбаясь.
- Как жаль, мне даже нечем тебя угостить. – картинно вздыхает Локи, теперь он сидит на троне ровно, повелительно, с очень прямой спиной. Тени пугливо потявкивают. – Зачем пожаловала? Для чего проделала такой длинный путь? Нет, не говори! Ты хочешь загадать желание!
- Д-да. – пискнула она.
- Ну же, смелее. Коль за желаниями – вот он я, тут, твоя копилочка заветностей. На любой вкус, какие только захочешь!
И тут она поняла, что даже и не знает, чего у него попросить. Как-то вылетело из головы. У нее же все есть! Взгляд падает на алые туфельки. Локи его замечает, тихо хихикает.
- Да, милая, в моем дворце просящий не может испытывать неудобств. Не правда ли, ноги – прекрасная, удобная штука? Может, ты хотела бы всегда быть ходячей?
Половину пустыни она не прошла. Она ее проехала. Должно быть, коляска где-то тонет в зыбучем песке, опаляясь солнцем. Мучительный румянец заливает ее впалые щеки. По стенам бежит дрожь едва слышимой дроби глухих барабанов.
- Все верно, господин. Если я о чем-то и смела желать, то…
- О том, чтобы танцевать с братом? Кружиться в вальсе – что может быть прекрасней! Поведай, как зовут тебя?
- Бусинка, господин.
- О, не зови меня господином. Я сразу чувствую себя на добрую тысячу лет старше. Бусинка, говоришь? Кто же дал тебе это прозвание? Как думаешь, почему тебя не зовут Анной-Марией? Эльзой? Или какой-нибудь Жозефиной? Была бы ты белокурой Жози! – ядовитая ухмылка расползается по губам Локи, целиком захватывая его внешнее дружелюбие.
- Будь я Эльзой - я нашла бы тебя?
- Нет. – Локи задумчиво постучал пальцами по подлокотнику. – Обычным девочкам вход сюда закрыт. Двери открывают сами, как видишь. Тебя сочли достойной.
- И я могу попросить о желании?
- А я его угадал, верно, маленькая колясница?
Она кивает. Ей неудобно находиться в этом теле, наполовину чужом. И не надо ей ни пряников, ни иного угощения, только бы желание – и обратно домой, пока рассвет не прорвался сквозь волшебный сон.
- Думается мне, это можно устроить. А зачем они тебе? Расскажи старому трикстеру, давно не слушал добрых историй.
Бусинка алеет пуще прежнего, от осознания, что не добрая история привела ее – только ревность и капля отчаяния.
- Я не хочу, чтобы брат танцевал с другими. У нас скоро маскарад, и он будет там, в самом сердце, а я со своей коляской только ноги всем поотдавливаю.
- А почему же твой любезный брат не посидит с тобой, а?
Самодовольство Локи и не пытается затаиться. А она и не знает, что ему ответить. Переступает с ноги на ногу, крепко сжав пальцы в кулак, царапая закрытую ладонь ногтями до ноющей боли.
- Я не знаю. ты отказываешься мне помогать?
- Нет, нет. Я же Исполнитель Желаний, а желание такой очаровательной маленькой девочки – святое. Но помни, я не отдаю ничего бесплатно. Тебе нужно будет дать мне что-нибудь взамен.
- Все, что угодно! – выпалила она, разгоряченная, раздосадованная мыслями о танцах и бальных платьях.
Локи смеется.
- Будь осторожнее, милая. Будь осторожнее, ведь я могу и забрать все, что пожелаю. Я придумал твою плату - поверь, твой случай гораздо гуманней Русалочкиного. Тебе не придется ступать по ножам, девочка. Взамен я хочу любовь к твоему брату. Честная сделка!
Она отшатнулась как от удара. Мотает головой, повторяет: «нет, нет, нет!». А Локи, будто и не замечая, уговаривает:
- Подумай, сколько бед и лишений ты терпишь из-за него, а он совсем тебя не ценит. Подумай, разве такой человек стоит страданий? Ты сможешь пойти куда тебе душе угодно! – Локи согнулся к ней, оперев локоть о колено, заманчиво вглядывается в ее глаза.
Она едва дышит.
- Но, я же, я же делаю это ради него! В чем тогда смысл?!
- А ты влюби его в себя! Если ты ему и впрямь так дорога, как ты считаешь, он полюбит тебя, даже если забудет про тебя навсегда. Проникни в его душу! Только осторожней – там непроглядная болотная тьма.
- Ты ничего не знаешь о моем брате!
Она пятится назад, тени хищно принюхиваются к добыче.
- Глупая! Ты сама вернешься сюда, и попросишь меня снова, и тогда цена не будет такой легкой!
- Никогда! Я никогда от него не откажусь!
Локи говорит внезапно очень тихим голосом, почти шепотом, но она слышит его так же хорошо, как если бы он шептал ей на ухо.
- Никогда не говори никогда.
И прежде, чем она разворачивается – чтобы выбежать прочь, стены падают также резко, как появились, оседают жалкими картонными декорациями, Локи с гримасой презрения на красивом солнечном лице исчезает в изумрудном вихре, тени беспомощно тают. Магия исчезает. Она чувствует, как проваливается вместе с мраморными полом вниз – истлевая, он обнажает искрящийся, горячий под ладонями песок, который жадно втягивает его в свои тиски. Единственная мысль – проснуться. Очнуться от дурного сна как можно скорее.
Песчаная ловушка захлопывается.
Просыпается она, дрожа от озноба. Чьи-то руки заботливо укладывают ее обратно на подушку, снова заворачивают в жаркое одеяло и этот кто-то доверительно дышит ей в скулу.
- Плохой сон, мышонок?
Она молча кивает, по-прежнему дрожа. Брат целует ее в щёку и обнимает покрепче.
- Спи, я рядом.
Остается надеяться спать без сновидений. На этот раз.

- Я открою.
Я бегу в прихожую, сшибая по пути кособокую табуретку - каким-то чудом ловя ее в воздухе - на грохот из комнаты выезжает Бусинка. Кутается в ободранная цветастую шаль, старый подарок Полоза, сонно, медленно моргает, как будто я появился перед ней, как джинн из бутылки, и она все не может осознать реальность моего существования. Выдавливаю из себя жалкое подобие приветливой улыбки, и подкрадываюсь - да, так смешно это выглядит, я, да на цыпочках - к дверному глазку. Темно. Кто-то заботливо выкрутил лампочку, или оставил от нее торчащие неровными зубьями осколки. В полумраке шевелятся тени. Засовов мы не ставили - дружно решили, что так безопаснее, с колясницей-то дома. Правда, замок все равно высоковат. Мы так и не успели решить, кто возьмется его переделать, а после уже было поздно. Бусинка иногда не дотягивается. Например, когда в руках - пакет с молоком и сухарями из нераскупленных булочек. Я не дышу. Пальцы тянутся к ключам - я жду, когда они предательски звякнут, обнаружив мое присутствие, но - почуяв мое дыхание, видимо, тени распахивают дверь к полумрак, вваливаются - грязные и шумные. Я их знаю. Знаю их, пожалуй, даже слишком хорошо.
Рыжий оборванец в зеркале смотрит на меня зло и с вызывом. Дескать, сам виноват, урод проклятый. Провожу ладонью по лбу, распрямляю залегшую между бровями морщину - и вылетаю из ванной, лучезарный, с легкой кривой усмешкой на губах. Мне хочется острить и изъясняться на верхнегерманском. И больше всего - увести отсюда Бусинку. За короткие три секунды ее молчаливого боя с тремя шкафами в припыленных куртках и их дешевой блядью, манерно раскинувшей ноги по кухне, Бусинка успела приобрести недобрый светло-малиновый оттенок щек. Если бы она успела спрятать нож в нежных руках под накидкой - одним шкафом стало бы меньше. Количество Бусинок и Локи пропорционально свелось бы к нулю.
Все закономерно.
Я хочу подать ей какой-то знак, но она только сильнее оборачивается этим куском шерстяной ткани в уродливых цветах, которые Полоз находил симпатичными, кутается, и не трогается с места. Ее может задеть.
- Локи, верно?
Я киваю, не предлагая выпить чая и остаться погостить еще на недельку. Сухой, очень прохладный кивок. Во времена моего вожачества таким кивком можно было головы вражьи сносить. Может, была бы у него голова - старый трюк мог сработать. Трое, не считая их шлюхи. Один, который мог бы сойти за интеллигента в манерных очках, если не считать ублюдочного выражения кислого лица - должно быть, к сороковнику у бедняги развилась дальнозоркость, совсем юное прыщавое создание, плотоядно косящееся на полуголые ляжки их спутницы, и непонятной, невзрачной, совершенно безликой внешности бугай. Он очень доброжелательно улыбается, мысленно препарируя меня на кухонном столе. Меня и маленькую девчонку. Я боюсь, что они до нее доберутся.
Все проблемы начинаются с мелочей. Камни, рассыпанные под прилавком. Полоз, попавший под обычный летний ливень.
Он слег на второй день, много смеялся, хрипя и кашляя, бессонный от жара. Бусинка от него не отходила. Я - вертелся, как мог.
На исходе недели его не стало.
С врачами разговаривал я. Их нелегко было уговорить довериться абсолютно постороннему человеку - но я занял у нужных людей немного денег - развязать эскулапам языки и руки. Острая форма бронхита, сказали мне. Слабый ребенок, детдомовский, никакого иммунитета. Что же поделать? Белый халат равнодушно развел руками и побрел по коридору, хрустя купюрами.
Нет, мы не вспоминаем. Мы, как Домовские дети, умерших вычеркиваем из подсознания.
Если бы я тогда не влез в долги, да не пытался отыграть их в карты - как смешно я выглядел, в растянутом зеленом свитере, матерящийся, скалящийся. Кажется, даже стол перевернул. ВО всяком случае, меня пытались оттуда выволочь, и когда их чудо охранной мысли пытался меня схватить за шиворот - да не особо вышло, я, гордо скинув его руку, вышел из богомерзкого заведения. Обогатившись еще и карточными долгом, который - ну вы, конечно, знете - долг чести. Только поэтому я согласился, только поэтому. Простое дело - зайти, вынести побрякушки и жить спокойно. один из мешков порвался, и камни - было бы что-то стоящее, а так - фианиты не самого лучшего качества - полетели под прилавок.
Еще бы чуть-чуть, и я попался.
Я достал все, что мог. Прошел три круга ада, объясняя, что я не верблюд.
И теперь эта троица. Бабу за живую единицу я не считал.
Бугай закурил.
- Хорошая у тебя кликуха, Локи. Точная. Тебе ее обманутые клиенты подогнали?
Где-то в прихожей Бусинка могла умереть от разочарования во мне. А этот мудак - решил пересказать историю в лицах. О том, как Локи - о, этот гребаный сукин сын, всех поимел. И рыбку съел, и камушки заграбастал.
Эта часть истории - скучная. Я слышал это много раз. Гораздо интереснее та часть, в которой мне ломают переносицу носком ботинка. Почему-то представляется очень ярко – как в дешевой раскраске, где только и остается, что неловко позамазывать островки белого красным и желтым – миниатюрный фонтан крови на выдраенной руками Бусинки кухне. Она слишком чистая для того, чтобы в нее врываться в грязных ботинках. Сейчас даже – неприлично чистая. Какая злая ирония – Бусинка смогла перестать жаловаться на постоянный удушливый плотный дым, только когда выдыхать его я стал в лютом одиночестве. С ногами, едва помещающимися под столом. Я вульгарно вытягиваю их вперед. Ноги в чулках завистливо вздыхают, кокетливо скрещиваются, но от того все равно не становятся длиннее и тоньше. Меня бы распирало от чувства собственного превосходства – и где только поводки для этих бульдогов? – но проклятые камушки. Дешевая дрянь. Было бы из-за чего ругаться, честно слово. У меня работа вредная. За вредность нужно приплачивать.
Моя логика так стройна и нерушима, что я почти что уверен в своей правоте.
Я готов с ними спорить до хрипоты. В переломанных легких.
Может, они побояться меня складывать прямо здесь? Не вынесут же, не помещусь в проеме.
Мне на глаза попадает роза, пытающаяся сойти за благородную. Подмигивает мне полузасохшим лепестком с плоскости шали. Бусинка подкатывается ко входу на кухню, мне от ее присутствия двояко – тревога и спокойствие. Похожая на маленького мыша-дракона, преграждающего путь к отступлению. Стараюсь не смотреть ей в глаза, внутренности обливаются кровью от стыда.
Не перед ней, конечно. Я же – Локи, трикстер, сотни лиц и столько же правд, и казалось бы – и я даже ни при чем, как вы лодку назовете – так она и поплывет. Дирижабль «Локи» летит грузно, временами цепляя землю брюхом.
Полоз. Полоз ушел от нее, у меня нет никакого морального права заставлять ее смотреть. Слушать.
Моим взглядом можно забивать гвозди. Сотню гвоздей в крышки гробов каждого из них. Очкастый сонно покачивается, того и глядишь – вмажется носом в стену. Дует пузыри из клубничной жевачки и громко лопает их привозная блядь. Скучно. Встаю, лапаю обшарпанный чайничный бок – едва теплый. Бухаю в чашку три ложки сахара, заливаю водичкой, рассеянно макаю чаинку. Попутно – весьма толково, не на древнегерманском же, объясняю, что я не верблюд. И камней у меня не было и нет.
- Ты нам зубы-то не заговаривай, ублюдок. Или цацки, или..
Он не успевает договорить. Я влезаю в сентенцию с грацией слона.
-  Или что? Сдадите меня на органы? Второго такого Локи у вас не будет, ребята. Дешево и сердито, жрать не просит, орет тихо, клей не нюхает. Уникальная вещь. Лучшая в своем роде.
Прыщавый задумчиво чешет затылок, как будто пытается там нащупать какую-нибудь мысль.
- Кто вы вообще такие?
По тону Бусинки можно подумать, что она внезапно обнаружила в своей квартире капустных слизней. Или разрубленного дождевого червяка. И теперь хотела бы эту дрянь обойти, да вот черт – он размером с гребаный тепловоз. Можно попробовать напролом. Эта троица – да, и ноги в чулках – так удивились присутствию еще какого-то юнита в тесной хрущёвке, что онемели на добрых пять секунд, прежде, чем хотя бы один из них блудливо гоготнул. Бугай выдохнул на меня дым.
- А это что, твоя телка? Что, ебешь, кого догнал?
Четверка дружно загоготала от собственного остроумия. Я скалюсь.
- А пасть тебе не заткнуть?
- Да ладно тебе, ты расскажи – как оно, с инвалидом? Удобно? Не жмет нигде?
Я могу вылить недопитый чай в эту хамскую морду, всадить нож в кадык, и доблестно сдохнуть.
Как много заманчивых возможностей.
Девица гогочет.
- Всяко удобнее, чем мотаться по венерологам. И лечиться от триппера, - добавляю я с глумливой улыбочкой. - Где вы эту блядь подобрали? Вокзал? Заправка? Магазин "Всё по 100"? Ой, может, там же и рожи свои унылые нашли?
Шлюха обиженно подтягивает под себя ноги. С видом оскорбленной, опороченной невинности разглаживает складки на мини-юбке. Колготки на внутренней стороне бедер подраны в ноль. Похоже, это не сильно ее заботит.
"Унылые рожи" пытаются изобразить суровость. Выглядит это настолько комично - нахмуренные брови, сморщенный лоб, зверский оскал - что я готов засмеяться. Пью чай. Чашка в моих руках дрожит. Все интереснее и интереснее. Через неровный заборчик фигурно бритых голов смотрю на Бусинку. Белые пальцы сжимают подлокотники коляски. Смотрит она только на меня. Даже не укоризненно, не обиженно - наоборот, без всякого постороннего оттенка, что еще оскорбительней. Как будто я исчез или мимикрировал под оконную раму. Может, рыжина моя потуснела, или рост схрустнулся в карликовый, или ей просто надоел цирк, который вечно меня окружает.
Пока я размышляю о том, какой я все-таки замечательный, и что моему прекрасному носу будет весьма обидно быть переломанным, в историю входит нож. Обычный такой, с грозными зазубринами. На сантиметр врезанный в стол. Может, грозно покачивается.
Пора дать понять, что Бусинке нужно уйти. Под моим взглядом стая Псов разбежалась бы в полсекунды. А она - ничего, держится. Прячет лицо в неровное, отросшее каре. Должно быть, хмурится. Не хочу думать о том, что он может плакать. Так вот, застыв, как изваяние - без Полоза это стало единственным выражением ее дурных эмоций. И если даже я подползу - неловкий, нескладный - с объятиями, она не расслабится, не уронит себя к моему плечу, нет. Никогда не знал, что нужно было бы делать в такие моменты.
Стол падает. Вперед. Точнее, его переворачиваю я, до той минуты - неподвижный. Опрокидываю его на растерянных ребят, бугай сваливается с табуретки, погребенный, ноги в чулках истерично кудахчут. Дьявольски ухмыляюсь, наверное, как целое полчище хитрых чертей. Грохотом Бусинку сдуло ко входной двери.
- Больной ублюдок!
Рык доносится откуда-то снизу. С проклятиями, ушибленный, помятый шкаф извлекает себя из-под стола. Блядь продолжает кудахтать. Дескать, "может, ребята, ну его?". Ее затыкают пощечиной, от которой она влетает в стену. Надеюсь, у нее будет сотрясение. Во всяком случае, этим-то без разницы, они могут трахнуть и труп. Было бы во что.
- Ты сдохнешь, сука.
- Дай догадаюсь! Потом вы расчлените хладного меня и бросите в лесополосе?
- Заткнись, клоун. - бугай, кажется, раскроил себе губу. Плюется кровью на чистенькие полы. - тебя доставим хозяину, будешь отрабатывать свой долг до кровавых соплей.
- Как у тебя, ага?
Я ловко уворачиваюсь от брошенной в меня табуретки. Каким-то чудом она не выносит оконное стекло, застревает на подоконнике причудливым предметом авангардного искусства. Кто бы знал.
Мне хочется истерично, до хрипоты, смеяться. Пока смех не выжмет мне кости.
Все перемешивается. Они добираются до меня, даже быстрее, чем я мог предполагать, с несвойственной этим типам ловкостью. Суставы болезненно хрустят - мне заламывают руки - что в принципе меркнет с режущей, невыносимой болью в животе от чьего-то колена. Я уже и не вижу, чьего, вниз головой разглядывать окрестности не то чтобы удобно. Мне достается еще пара ударов - ноздри заливает чем-то теплым, а парой секунд после я слизываю с губ горячую соль. Да ладно, с кем не бывает? Кажется, я все-таки смеюсь. Слышу тонкое, птичье "ОСТАВЬТЕ ЕГО!", и новый звук пощечины.
Они могут делать все, что угодно, со мной, но от нее - ОТ НЕЕ - уберите свои гребаные руки, суки.
Кажется, я все-таки сбиваю кого-то с ног - еще бы, я лягаюсь, как бог, возню и шумное дыхание перекрывают взвизгивания ногастой дуры. Я приподнимаюсь - мне хватает временной форы - и это против троих! - чтобы доползти до стола и вытащить из него нож. Мгновение сижу, как в засаде, еле помещаюсь за этой махиной, первый же рванувшийся ко мне растягивает от подножки, бьется виском в стену и с тонким кровавым следом сползает вниз. Вдвоем они уже тише и смирнее. Подтягиваю себя на ноги, обозреваю погром. Изящно перебрасываю нож из руки в руку - кто ж знает, в кого мне захочется его метнуть? Свитер наверняка залило кровью, Бусинка огорчится - его же теперь не достираешься.
- Забирайте этот полутруп и уебывайте. Очень быстро. И не возвращайтесь. Ваша удача, что от непроходимой тупости некоторых коллег я не поищу себе новую работу. Что ж вы объяснили бы, лишившись драгоценного Локи?
Я пинаю павшего носком кроссовка.
- Думаешь, станет по тебе кто-то плакать, уродец? – сдавленно шипит очкастый, но вполне беззлобно. Мои эквилибрические этюды не прошли мимо его близорукого взгляда, видимо, злоба едва теплится в тщедушном теле.
Выходят они, пожалуй, с большей эпичностью, чем заходили. Оставляя за собой цепочку багровых капель, удаляется бугай, через плечо перекинут безусый, помятый юнец. Очкастый жмется к нему, и опасливо поглядывает на меня. Блядь разглядывает маникюр и возмущенно  охает. Кухня – как после брачных игр буйволов, заляпана черт знает чем, под ногами крошится крупа. Похоже, разбили банку с манкой, черти. И только через несколько минут – после неудачных попыток вдохнуть, и головокружения, смешанного с тошнотой, я вспоминаю, что я должен сползти по стене, отчаянно хрипя и держась за живот. Сползаю. Плююсь. Почему-то – кровью. Какой-то заговор. В лодыжку врезается колесо.
- Или ты идешь сам, или волоком – до ванны.
- Да я в порядке. – машу рукой я, и по-собачьи, гуськом за домомучительницей, ползу в ванную. С меня стягивают липкий свитер, умывают и – для профилактики, видимо – макают лицом в тазик с водой. Я растерянно моргаю, сбрасывая капли ледяной воды с ресниц. Лицо Бусинки, сосредоточенное, серьезное, прямо перед моим – она рассматривает мой страдающий нос. Как-то очень бережно, как будто он может куда-то сбежать по своим носовьим делам. Мне строго-настрого наказывают сидеть здесь – а куда я еще могу деться? – я бледный, под цвет кафельного пола. Из кухни – грохот и строгий Бусинков наказ расслабиться – а не то она меня в ванную целиком запихнет. С нее станется. Вот только как ноги будет укладывать? Рискну предположить, что для них можно приспособить эти щипцы, которыми белье из кипятка таскают. Жмурюсь. От холода. К больной переносице бесцеремонно прикладывают мешочек со крошащимся льдом. Руки Бусинки – еще холоднее – общупывают мои ребра. Не волнуйся, дорогая, полный комплект. Все норовлю подлезть ей под руки, положить голову на колени, и мешает коляска – и собственная связка рук и ног. Такие длинные, разве куда-то уместишь?
И на диван-то с трудом влезаю. На этот раз, я хоть и вещаю гордо – могу сам дойти! – меня тащат на старом спальнике, как павшего воина. Не успеваю удивляться, откуда в Бусинке столько силушки богатырской - и Пса привязать, и коляску толкать.
Пес, распластанный и жалкий, нервно вздрагивает и жалобно мычит всякий раз, когда по синякам проходит осторожная, внимательная девичья ладонь. Пес - похоже, это я, хотя я не могу поверить, что могу так ныть от пары царапин - извивается и чихает - мазь удушливо воняет эвкалиптом. Талая вода со льда в мешочке капает на диван. Я стараюсь дышать ртом, как рыба - смешно получается, и все никак не извернуться, не исхитриться - Бусинку осмотреть, извиниться за мое бесчинство и разгильдяйство, или хотя бы взмолиться о пощаде. С упорством бывалого садиста она, добишись наилучшего целебного эффекта какой-то особенно гнусно пахнущей натиркой, закутывает меня в шерстяное одеяло. Лежу в пыльном коконе, жалобно ною, тяну к ней загребущие лапы. Она их сжимает крепко, до боли в пальцах, и меня - меня, старого, гнилого пса, захлестывает приступ нежности. Я пододвигаюсь - гусеничкой отползаю от края, делюсь одеялом - когда она подкатывается ко мне под бок, едва слышно всхлипывая. Испугалась, должно быть, но разве ж признается? Пару раз нечаянно задевает покалеченный нос - я сдерживаюсь, не ору. Притихший, греюсь в тепле. Бусинка сонно замечает, что коль еще раз увидит эти мерзкие рожи у себя дома - и их, и меня, скинет с балкона.
Локи особенно нужен кто-то, кто будет обещать его скинуть. Вместе с рогами, жезлом и домашней утварью.